Шестнадцать шедевров русской литературы

В издательстве Московского Государственного Университета им. М. В. Ломоносова вышла книга «Шестнадцать шедевров русской литературы». В нее вошли рецензии на произведения А. Пушкина, Ф. Достоевского, А. Чехова, А. Потёмкина…

Публикуем рецензию из сборника авторства В. А. Недзвецкого – профессора, доктора филологических наук

Чем болен герой романа А. Потемкина «Русский пациент»?

«Кто живет без печали и гнева, тот не любит отчизны своей», – утверждал великий русский поэт и был, конечно, прав.

К чести для наших писателей-классиков их великое служение отечественной культуре не помешало им, а скорей обязало в емких концептах, художественных или публицистических, запечатлеть и те ментальные свойства российского государства и миллионов его подданных, которые отнюдь не способствовали процветанию ни его самого, ни мирящегося с ними народа. А в их числе ведь не только пушкинское «Чёрт догадал меня родиться в России с душой и талантом» и некрасовское «Ты и убогая, ты и обильная, Ты и могучая, ты и бессильная, матушка Русь». Тут и «страна рабов, страна господ» (М. Лермонтов), «канцелярий и казарм» (Ф. Тютчев), и «жалкая нация», где все либо рабы (Н. Чернышевский), либо «головотяпы» (М. Салтыков-Щедрин), неважно, принадлежат ли они к властвующим «градоначальникам», «помпадурам и помпадуршам» или к миллионам бесправных обывателей. Здесь же и навеянные зрелищем общего «патриархального варварства, воровства и беззакония» слова Л.Н. Толстого («В России скверно, скверно, скверно») из его письма 1857 года к А.А. Толстой. И, наконец, – жуткое блоковское сравнение той самой Руси, что порою «и во сне необычайна», с огромной Хавроньей, тупо пожирающей собственных отпрысков…

Известно, как досталось и, по-видимому, будет доставаться впредь создателям этих определений от нынешних наших «патриотов», далеко не бескорыстно ностальгирующих по авторитаризму то российских императоров, то сменившего их «успешного менеджера», но всегда готовых обвинить чуть ли не во всех бедах России последнего столетия ее лучшее национальное творение – классическую русскую литературу. Это она, мол, извратила и исказила в глазах современных ей и сегодняшних россиян якобы «отеческую» сущность монархической власти и «естественное» им «христианское смирение» перед нею. Она-де в первую очередь ответственна за октябрьский переворот 1917-го года и расстрел царской семьи, и за антропофагию братоубийственной войны, а, следовательно, и за последовавшие за всем этим ленинско-сталинские концлагеря, общие и колхозно-крестьянские ГУЛАГи, «исправительные» психушки и тому подобные «перегибы» советской власти.

Далеко не понравится патриотам этого толка, думаю, и последний роман Александра Потемкина. Их единомышленники из числа литературных критиков скорее всего припишут его автору если и не работу на американский Госдеп, то мнимое «бессилие» в сюжетосложении, «схематичность» персонажей, «бедность» речевых средств, «однообразие» изобразительных приемов и характерологии и т.д. и т.п.

Упреки эти будут, конечно, сплошным отводом читательских глаз. Потому что по существу всех этих ценителей и судей категорически не устроит заглавный герой названного произведения – «русский пациент», то бишь, сама современная Россия, как она угадана и показана cтрастно неравнодушным к ее судьбе и высокодаровитым художником.

Дело в том, что его Россия, казалось бы, столь далекая от гоголевской, щедринской и блоковской, в действительности благополучна еще меньше их, так как сверху до низубольна. И болезнь ее, по мысли Потемкина, страшнее даже тех социальных наших пагуб (алкоголизма, наркомании, проституции, спида, бомжевания множества россиян взрослых и двух-пяти миллионов беспризорных детей), от которых население страны – заметьте, в мирное, а не военное время, без тотального голода, моровых эпидемий и больших природных катаклизмов – ежегодно убывает такими темпами, что к 2050-году сократится минимум на треть, бесповоротно обезлюдив равную же часть и своей исторической территории. Страшнее, ибо болезнь «русского пациента» поразила не столько его тело, сколько психику и те нравственные устои, которые Ф. Достоевский, в отличие от «разума, науки и реализма» (позитивизма), считал в человеческой жизни «основой всему».

Психические и психопатологические отклонения сегодня в России так частотны, заурядны и обыденны, что наши телеведущие сообщают, скажем, о подмосковной матери, сбросившей своих малолетних детей с пятнадцатого этажа, или о жителе Хакассии, сначала зарезавшем родителей жены, потом ее и общих с нею детей и, наконец, убившим себя, едва ли не с той же бравурной интонацией, как они только что повествовали об очередном вояже В.В. Путина или его выступлениях на каком-то саммите. Самое обилие этих отклонений, численно растущих с каждым новым днем, впрочем, не позволяет вдумчивому аналитику считать их не следствием, а глубинной причиной означенной, чуть не повальной аномалии. По той же причине, должно быть, раздробленные ее проявления отсутствуют и в романе А. Потемкина.

Вместо них читателю представлена череда душевнобольных, по слову А. Герцена, «гуртовых», или стереотипных, олицетворяющих собой главные из тех патологий, которыми россияне обязаны прежде всего последнему двадцатилетию нашей страны. Это обстоятельство дает возможность романисту портретировать каждого из них с учетом и известной неповторимости его мании и ее групповой природы. Отсюда и манера художника живописать то или иное из данных лиц если красками и разными, то, как правило, мазками крупными, резкими, а также - заметное читателю разделение их на разряды: маньяков сексуальных, «метафизических» и политических.

Впрочем, не мешающих и их единству в таких приметах каждого, как «озлобленность на окружающий мир, ненависть ко всем, включая самого себя, и отчаяние…», питаемых, по наблюдению пользующего их знаменитого психиатра, неудержимым, но недостижимым желанием пожить «красивой жизнью» с «соблазнами обширного рынка потребления, высокими доходами и гламурным времяпрепровождением».

Не к бесчисленным в нынешней России ворожеям и колдунам, ясновидцам и экстрасенсам, а к помянутому психиатру Науму (от др.-евр. «утешающий»; «утешение») Райскому все они идут за помощью и от своих навязчивых или бредовых идей и претензий. А их хоть отбавляй. Так, новоявленный русский космист Илья Пресняков страдает «от подмеченного в природе разлада» и жаждет слиться с мирозданием («Мне по душе, – исповедуется он, – Вселенная в себе»; «Универсум – это Я, а Я – это универсум»), на деле лишь пародируя замечательное тютчевское: «Все во мне, и я во всем!..» («Тени сизые смесились…»). А давний покойник (он приходит к Райскому по ночам со своего кладбища «Троекуровского общественного содержания») Сергей Сергеевич Самодранов, рекламирующий доктору загробный мир как обитель абсолютной свободы (там «нет институтов, традиций, власти, личности…»), и в своем нематериальном бытии верен идее «трансмутационных экспериментов над человеком». Сорокалетняя Наталья Ивановская, маньячка еженочного оргазма со своим гражданским мужем Колей, увы, ее навсегда покинувшим, просит Райского чудодейственным способом изловить его, предлагая ему в виде гонорара собственную «интим-услугу».

На фоне этих безумцев-эгоцентриков еще агрессивнее претензии их альтруистически настроенных собратьев-«политиков» стать спасителями то чем-то очень любых им государств, то целых наций и народов. А в их ряду и неумеренный поклонник Северной Кореи, вероятно, из чубайсов и рогозиных их советского периода, регулярно отправляющий в эту страну посылки с «молотками, щипцами, рубанками, стамесками, малярными кистями, гвоздями, лобзиками и отвертками – для ускорения строительства социализма по-пхеньянски». И Наталья Ангина, молодая годами, но жестоко пораженная «сепаратизмом» собственного тела («Я разваливаюсь»), совпавшим с распадением бывшей советской империи, которую она призывает насильно собрать снова. И некто Колеткина, преданная благодати гражданского безмолвии-молчания как «вековой национальной ментальности» россиян.

Два субъекта этой группы – одновременно робкий и задиристый безымянный русский шовинист и новый претендент на революционное «освобождение труда» Федор Неелов, на мой взгляд, в особенности удались Потемкину.

Первого почему-то национально и личностно унизила ироничная фраза Николая Лескова «Да неужто кто-нибудь может надеяться победить такой народ, из которого мог произойти такой подлец, как Чичиков?». «Что означает это послание будущим поколениям?», - возмущается он, но, вспомнив постыдное поведение многих своих соплеменников в наши дни, неожиданно заключает уже в духе Павла Смердякова: «Если после прочтения Лескова я негодовал на автора, то нынче, осмотревшись, полон сомнений. <…> Нет-нет, а приходит в голову мысль: зачем плодить такой бездарный этнос?».

Обрисовка второго выливается в отдельную романную главу с трагикомическим сюжетом и обстоятельствами, проливающими свет на подлинную цель прошлых и нынешних «защитников трудового народа» от его бывших и нынешних господ. Вот Федор Неелов, москвич и «несостоявшийся инженер» 1971 года рождения, вырубив «сильным ударом в челюсть, потом в печень» доктора Райского, объявляет себя президентом России, а из других пациентов психиатра формирует антиолигархическое правительство. Его министры «реформируют <…> квазирыночную экономику» страны и проведут ее «модернизацию», решат «демографическую проблему», «составят списки врагов нации», посредством «массовых расстрелов взяточников и ссылки их семей в сибирские рудники» искоренят коррупцию, системно перестроят «оплату чиновников», назначат всем жителям процент от природной ренты и доходов госпредприятий, вместе с президентом восстановят «многонациональную империю» советской России…

Здорово, не правда ли? Прямо-таки большевистская программа-максимум, под которой сегодня, полагаю, подписался бы не один Г.А. Зюганов, но в немалой ее части и В.В. Путин, начавший, как помнится, свое первое президентство тоже с «равноудаленности» от тогдашних российских олигархов.

Вот и Неелов мог бы смело рассчитывать на «нерушимое единство» и своей чиновничьей партии, и самого себя «с народом». Если бы в опрометчивом «человеколюбии», коим в ту минуту, должно быть, чёрт его попутал, не вздумал восстать против миллиардных бонусов и прочих привилегий своих «народных слуг», уже сладостно предвкушавших употребить огромные деньги, отъятые ими у российских богачей (взамен им планировалось гарантировать «тайную эмиграцию» специальными зарубежными рейсами), на покупку «домов в Барвихе, во Флориде, в Лигурии, в Каннах», а с также и на «Бентли» взрослым членам семейства, и на обустройство гаремов с «тёлками <…> из Африки, Азии, Латинской Америки» – «чтобы не только самому пользоваться, но сыновей да друзей угощать».

Но роковое возражение сорвалось с его уст («Господа, господа! – заорал Неелов <…> Все собранные деньги мы отдадим русскому народу, который давно и постоянно голодает. Даже не надейтесь на привилегии. Иначе распущу кабинет министров и созову новый состав»), и судьба нового самозванца была мгновенно решена – его тут же сменили на другого. Оно и понятно: «Что это, понимаешь, за идея – отдать все деньги народу? Чтобы все было моментально разворовано?».

Знакомый аргумент… Не к нему ли прибегают сегодня и невымышленные вожди России, когда снисходят до объяснения стране, отчего в ней не строятся новые заводы и хотя бы сносные дороги, а образование и здравоохранение финансируется намного хуже, чем будущая сочинская олимпиада да мировое футбольное ристалище 2018-го года?

***

Букет отдельных российских психопатологий, совокупно представленных пациентами доктора Райского, не заменяет и не раскрывает в потемкинском романе главную болезнь России, захватившую, по убеждению автора, большинство наших соотечественников, будь то нынешние хозяева страны или ее парии. Непосредственно и вполне она явлена читателям лишь в жизнеповедении двух центральных лиц романа – братьев-близнецов Андрея Антоновича и Антона Антоновича Пузырьковых.

Однако вовсе не в начальных их поступках и идеях, как бы выразительны они ни были, а исподволь и не раньше заключительных глав произведения. Как и в прежних своих вещах (повести «Я», романах «Человек отменяется», «Кабала»), автор «Русского пациента» в раскрытии поведенческих мотивов своих героев наиболее близок Ф. Достоевскому, героев которого с их вызовами основным постулатам божеской морали невозможно объяснить не только какой бы это ни было корыстью, но и любыми заблуждениями их разума. И читателю, например, «Преступления и наказания» необходимо, чтобы добраться до сути жестокой «пробы» Раскольникова, отвергнуть одну за другой ее традиционные или расхожие версии (хотел уподобиться Наполеону, «сестре и матери помочь», думал на старухины деньги выучиться и работать на счастье человечества, избавлял людей от злой кровопийцы, и т.п.), предлагаемые ему и самим Родионом Романовичем, и многими интерпретаторами знаменитого романа.

С Достоевским Потемкина создатель «Русского пациента» перекликается и в непростом отношении к современному читателю. «Вы думаете, – отвечал в 1878 году творец “Братьев Карамазовых” одной из наивных своих почитательниц, – я из таких людей, которые спасают сердца, разрешают души, отгоняют скорбь? Мне многие это пишут – но я знаю наверное, что способен скорее вселить разочарование и отвращение. Я убаюкивать не мастер, хотя иногда брался за это».

Как глубоко и точно подметил Д.С. Мережковский, «книг Достоевского» вообще «нельзя читать»: «чтобы их понять», их «надо пережить, выстрадать». Во многом таковы же и книги А. Потемкина, постижение которых требует и немалого эмоционального мужества, и напряженного труда читательского сердца и ума…

Вернемся к братьям Пузырьковым. Первый из них занимает Потемкина на первый взгляд куда меньше второго: из общих семнадцати глав произведения он действует в двух и только на минуту появляется в третьей; Антон же роман композиционно начинает и завершает, занимая в нем восемь глав. Сверх того как личность он кажется сложнее, а в качестве литературного персонажа и новее его брата-двойника. Для понимания основной российской болезни тем не менее проще начать с той ее ипостаси, которую персонифицирует Андрей Антонович (его имя – от греч. «мужественный», «храбрый» – носил и Андрей Первозванный, святой покровитель Руси; патроним происходит от того, кто «вступает в бой, состязается»), один из богатейших и влиятельнейших российских олигархов, дальновидный бизнесмен и опытный финансист с практически неограниченными ресурсами.

Но чем болен этот человек, способный за напоминание ему о его детских унижениях и слова «Ну и козлом же ты стал…» по-ганстерски ограбить бывшего одноклассника и посадить его «на стакан», а бандюг-амбалов из подмосковной электрички, прессовавших его брата Антона, искалечить и продать цыганам, «чтобы бомбили на перекрестках милостыню»? Чувством безнаказанности и вседозволенности? Страстью к насилию? Начальственным хамством (например, в обращении олигарха к своему «кадровику» «Ты что, Барский, кретин?» или – раздраженном «Довольно. Хватит. <…> Ты уже повторяешь мои слова» в ответ на чуть более длинный, чем ему хотелось, монолог его «старшей ассистентки» – очаровательной Алены Русаковой)?

Конечно, и тем, и другим, и третьим. Но эти хвори Андрея Пузырькова им ни в малейшей мере не ощущаются и его не трогают. В своих собственных глазах он не банальный грабитель и несдержанный грубиян, а Идеолог и Созидатель нового россиянина («человека нового типа») и новой России, долженствующей процветать лишь по его разумению и его воле.

Правда, он не совсем оригинален, ибо несколько смахивает на того из реальных скороспелых российских миллиардеров 1990-х годов, чье знаменитое признание «Я куплю весь мир» Андрей Антонович преобразовал в требовательную мольбу: «Господи, дай мне силы покорить если не весь мир, то его добрую половину».

Думается, однако, что сам Андрей Антонович сопоставление его с известным российским нефте – и золотовладельцем счел бы для себя обидным. В самом деле: соразмерны ли они? Живой «прототип» потемкинского героя вот уже два десятилетия удваивает и утраивает свое состояние, иногда по крупному играет в футбол, увлекается мореплаванием на океанской яхте, но не помышляет и о малейшем политическом влиянии. А наш герой задумал преобразовать Россию на прежде неведомых ей политико-экономических принципах. Он – Демиург уровня Великого Инквизитора и «социалиста» Шигалева из «Братьев Карамазовых» и «Бесов» Ф. Достоевского, а также заглавного героя из «Повести об Антихристе» Вл. Соловьева, Благодетеля в Едином Государстве Е. Замятина (роман «Мы»), среди же невымышленных властителей – Сталина и Гитлера.

По их примеру, он руководствуется не инстинктами или эмоциями, а замыслом идейным, для осуществления которого создал если и не очередную КПСС или ЕР, то работоспособнейшую команду опытных экономистов, «знатоков модернистских теорий», менеджеров и силовиков. Из купленных «с потрохами», а потому абсолютно принадлежащих ему (это закреплено соответствующими договорами) мужчин и женщин.

Как все гениальное, пузырьковская идея «человека нового типа» проста и даже отчасти уже практически апробирована эксминистром нашего отечественного образования и науки Фурсенко (тоже, кстати, Андреем), упорно внедрявшим ее в России посредством ЕГЭ, резкого сокращения учителей и обязательных школьных предметов и коммерциализации (читай – криминализации) самих школ., а также введением Болонской системы в вузах.

Это – человек-потребитель (по изящному пузырьковскому сленгу, – «консюмерист»), однако в объеме уже не какой-то части российского населения, а в его целом.

Относительно немудрёны и предлагаемые Андреем Пузырьковым технологии ежегодного «производства» данного человека во все больших количествах. Для этого требуется «навсегда покончить» «с мифами о ценности нравственности» («кому с помощью морали удалось накормить или одеть себя, с помощью нравственных постулатов – обеспечить приличный уровень для своей семьи»), приоритетом духовных потребностей. И, наоборот, всемерно стимулировать устремленность россиян к «чувственному обладанию, жажде жить легко, свободно, шикарно, эгоистично, на подиуме разгула и славы». Или, как резюмирует Пузырьков, – «вылепить людей, легко сбивающихся в массу», создать «принципиально среднего человека».

Быстро угадывая необходимые для этого средства (что значит предприниматель… нет, не от Бога, но уж точно от Дьявола!), Андрей Антонович тут же одобряет учреждение фонда для поощрения самых одиозных писателей (например, вручением им «абонементов на несколько посещений борделя»), «Федерации модных оргий», «Союза любителей секс-вечеринок», позволяющего своим членам «любоваться эстетизмом половых игр» и снабжающего их рекламой «пилюль, мазей, инъекций, пролонгирующих соитие».

Отнюдь не забыт Андреем Пузырьковым и чаемый им итог такой «тотальной трансформации сограждан» – «фантастический рост доходов» у воротил потребительского рынка. И снова невольно вспомнишь реально здравствующих в нынешней России предшественников потемкинского Демиурга – раньше всего из процветающих деятелей нашего центрального ТВ, или «зомби-ящика», как оно по заслугам окрещено в народе. Не в нем ли заодно с рекламным террором зрителей им сутками «впаривают» даже не самих модных или скандально прославленных женщин, сколько их полу-- или совсем обнаженные тела, гламурные наряды и прически, расцвечивая эту «изящную натуру» ее бесконечными интимными «тайнами»? Не в недрах ли ТВ родились растлевающие российскую молодежь «Дом 2», «Фабрика звезд», «Каникулы в Мексике», программа «Для взрослых»? И не там ли в последние месяцы в качестве символа нашего, всем довольного и самодовольного усредненного соотечественника засияла Света Курицына?

Тут надо оговориться. Идея Андрея Антоновича Пузырькова о радикальном преобразовании сограждан, разумеется, не плагиат этого героя у его реальных российских предшественников. Как и весь «Русский пациент», она создана воображением его автора. Иное дело, что фантазия эта у больших художников (а Александр Потемкин, убежден я, именно таков) обычно не беспочвенна, хотя бы в силу желанного для каждого литературного произведения жизненного правдоподобия. Вместе с тем она никогда этим правдоподобием и не ограничена. Творческая незаурядность писателя проявляется в мощи его «творящей фантазии» (В. Белинский), позволяющей ему не просто разумом, а совокупностью своих духовно-интеллектуальных сил уловить целостный облик изображаемого им предмета (в данном случае нравственно-психологического состояния России), чтобы затем, домыслом и вымыслом угадывая его развитие и конечную форму, преобразить ее в оцельнённую (М. Бахтин) и завершенную образно-эстетическую «реальность» произведения искусства.

Вернемся к национальному (в перспективе и глобальному) проекту Андрея Пузырькова. Его финансовое обеспечение возложено на «кадровика» с гордым именем Никита (по-греч. «победитель») и «крепостной» фамилией Барский, которому поручено купить в качестве пожизненного холопа Пузырькова главу сибирского региона с богатыми месторождениями «золота, железной руды, меди, каменного угла» Григория Исаевича Пуговкина (имя от греч. «бдительный»; патроним от др.-евр. «спасение Господне»). За «культурологическую» часть проекта в пузырьковской команде отвечают Елена Мазурина и Алёна Русакова, замечательные красавицы и изобретательные умницы.

Чем больны эти персонажи «Русского пациента»?

В отношении к Барскому вопрос этот, однако, едва ли имеет смысл. Перед нами человек, вполне оправдывающий свою фамилию, так как кроме новой премии-подачки от своего хозяина-барина, которому он раз и навсегда в прямом смысле слова продался, его ничто не волнует. К тому же большой опыт в своем деле (ранее Барский приобрел для Пузырькова целых семьдесят чиновников) позволяет ему действовать с новым «человеко-товаром» по беспроигрышной методе (искушение, угроза, прямая атака, дожим поверженного и презрительная фамильярность с ним), с тонким сарказмом блестяще зафиксированной А. Потемкиным в седьмой главе романа.

Правда, в один момент совершаемой «сделки» Барский, отметив про себя «отвратительную рожу» Пуговкина, все же чуть озаботился – разумеется, не укором совести, а страхом: неужто ему повелят «общаться с ним» и в дальнейшем. Страх и только страх жадного раба от природы, из выгоды готового «стать на карачки» (В. Астафьев) перед любой властью, в течение всего торга владеет губернатором Пуговкиным, смиренно просящим своего покупателя то надбавить основную ставку и приз за «каждый бизнес-проект», то заменить его подпись подписью жены, то сохранить за ним большую часть получаемых им взяток.

Есть в команде Пузькова и Барский в юбке – главбух Ольга Валерьевна, ничуть не больше Барского уязвленная своим холопским статусом. Это она, в связи с очередным «кадровым вопросом» своего рабовладельца услужливо напомнила ему, что каждый купленный им человек «дает расписку», где указывает, «когда и какую сумму он получил и какой срок <…> готов добровольно и беспрекословно выполнять все ваши поручения».

Намного сложнее обстоит дело с нравственно-психологическим самочувствием Елены Мазуриной, антропонимы которой совмещают себе намеки и на «свет» (особу, подобно Елене Прекрасной, «сверкающую»), и на «мазурика», и Алёны Русаковой (по имени она – та же Елена, но в демотическом варианте; фамилия ее – от «русака», т.е. вообще русского).

Обе женщины в той же мере умны, превосходно воспитаны и творчески незаурядны, как обаятельны и красивы Но, «с потрохами купленные» Пузырьковым, считающим красоту силой, человека не спасающей, а искушающей и лишающей самоконтроля, служат душевному и духовному растлению соотечественников изделиями примитивного поп-арта, соблазнами и приманками развратного секса, тщеславием от незаслуженных должностей и наград, почетных званий и отличий,. Словом, всем, что разжигает их себялюбие и плотские вожделения, побуждая к приобретению новых и новых услуг и утех и вещей.

Обе исполнительницы «гуманитарной» части пузырьковского проекта отлично сознают примитивизацию в нынешней России «культуры, литературы, музыки, науки» и «снижение духовных запросов» людей. Не скрывают они от себя и того, что их борьба против душ, но «за карман» сограждан «весьма ущербна для человечества». Больше того, – прямо признают: «Мы не творим, мы колдуем», так как «даем зеленый свет дьявольским образам и сюжетам».

И нередко им страшно, конечно, не своего работодателя (тот их деятельностью предоволен), а угрызений их преданной за сотни тысяч долларов совести. Да и какие доллары возместят этим женщинам отсутствие у них нормальных семей, дети которых могли бы как святыню почитать своих матерей?

Увы, что-нибудь изменить в своем положении Мазуриной и Русаковой, трудящихся не у работодателя, а их рабовладельца, практически не дано. И это при том, что ни первая, ни вторая, в отличие от «кадровика» Барского и «главбуха» Ольги Валерьевны, нравственными холопками не родились и даже под воздействием антихристовой «морали» и щедрых хозяйских бонусов окончательно не сделались. Тем болезненней будет их душевно-нравственное раздвоение, неминуемо ждущее их в будущем.

От особо распространенного среди нынешних россиян нравственно-психологического отклонения вовсе не свободен и сам всесильный Андрей Антонович Пузырьков.

Это не хамство, высокомерие, наглость, нахальство или откровенное презрение, насколько бы вызывающими они ни были, вообще не одно из тех способов общаться с окружающими, что так легко позволяет себе любой наш чиновный или состоятельный современник по отношению к нижестоящим. Это – глубинная личностная униженность, в данном случае обернувшаяся маниакальной потребностью унижать всех, но с особой похотливостью – людей с устойчивым и несокрушимым чувством собственного достоинства. Детальное и, добавим, исключительно яркое на фоне даже иных замечательных минисюжетов и картин романа ее изображение дано в пятнадцатой главе «Русского пациента», где Андрей Пузырьков вот уже «минут пятнадцать изучал женщин» в издавна элитном московском ресторане «Яр».

«Внезапно, – сообщает романист, – глаза его вспыхнули. На сцене появилась молодая женщина с обручами. Тёмные кудри лежали на ее белоснежных плечах, легкое платье молочного цвета покрывало тело и мягкими складками спускалась чуть ниже колен. Большие властные глаза смотрели поверх столиков. <…> Губы её приоткрылись, словно в ожидании объятий и поцелуев».

«Пожалуй, она лучше всех <…> я выберу её, чистую и непорочную по виду» (курсив мой. – В.Н.), – решил Андрей Антонович («Пусть попробует отвергнуть меня – невзрачного и порочного»). И заметив, что «покупать людей» стало для него «не просто привычкой, но единственным подлинным удовольствием», добавил»: «Впрочем, в этом деле я не оригинален. Такой забавой нынче тешатся многие русские». После чего как будто разъяснил и мотивацию этой своей «забавы»: «Торжество над сломленным соблазнами человеком, порабощение его воли, подчинение чужого сердца твоему безрассудству вызывает у меня сильнейший призыв страсти (подчеркнуто мною. – В.Н.).

Кажется, все ясно, – ничуть не стесненный в твердой валюте олигарх «снимает» замечательно красивую девушку для тех самых «любовных игр», которыми, как планировал он, обуянные чувственными наслаждениями россияне вскоре станут любоваться в массовом порядке и чуть не прилюдно. Осталось сойтись в цене, и он может везти покоренную красотку в свой роскошный особняк в Барвихе.

Тут-то, однако, и выясняется: названные Андреем Пузырьковым побуждения (порабощение воли и подчинение человеческого сердца с конечным торжеством по этому поводу), если и были мотивами его поступка с «властительницей “Яра”», то для Пузырькова не главными и не решающими. Да и сильнейшая страсть, которой якобы домогался этот герой Потемкина, была тоже не страстью обыкновенной и всем понятной – половой.

Ведь своего рода прелюдией в ее удовлетворении стало публичное оскорбление двух молодых клиентов ресторана, совершенно незнакомых Пузырькову, но им «заказанных», и за его пять тысяч «баксов» осуществленное клиентом третьим, также Андрею Антоновичу ранее неведомым. При этом «заказчик» поручил исполнителю особенно мерзко «проучить» («раза три-четыре дадите кулаком в рожу») того из молодых людей, кто имел «тонкие черты лица». Бить «по морде, по почкам, по печени» «этого смазливого», а затем прислать ему фотоснимки обоих изуродованных посетителей (похожих на «Каддафи после расправы с ним повстанцев») Пузырьков за одиннадцать тысяч долларов повелевает и «плотному» полицейскому капитану, с двумя подчиненному прибывшему в «Яр» «разбираться» с происшествием. Нет необходимости сообщать читателю, что это повеление полицейские исполнят.

«Пустячок, но приятно <…>. Такие эпизодики и наполняют, в сущности, мою жизнь смыслом» (курсив мой. – В.Н.) – определил свою эмоцию от спровоцированных им избиений ни в чем неповинных людей Андрей Антонович. Но, не довольствуясь пустяшной дозой своего главного жизненного «удовольствия», энергично добился его полной меры в отношениях с закабаленной им на месяц (взамен трехсот тысяч долларов, позднее выросших в миллион) прекрасной незнакомки из «Яра».

По обыкновению он приобрел ее «с потрохами» – дабы абсолютно владеть ее женской гордостью, душою и даже памятью («Неплохая выдумка – купить память, – похвалил себя Пузырьков»), т.е. всем сокровенным, хранимым женщиной в глубине сознания и только для себя. Но не ее прелестным телом, которым, вроде бы, прежде всего восхитился в «Яре». И не только из-за твердого условия Варвары (от греч. «чужеземная», «грубая»), как представилась ему незнакомка (« …Ни за какие деньги я не соглашусь стать вашей любовницей»), но и по собственному равнодушию Пузырькова к ее физическим прелестям («…Я ищу понимания и близости, а не просто секса», – уклончиво выразился он на этот счет). Равнодушным остался Андрей Андреевич и к интимным признаниям Варвары («Девственность я потеряла после школьного новогоднего бала…»;<…> «У меня было всего четверо мужчин»; «В близости я придерживаюсь классики»).

Зато сполна насладился сверхъизощренными моральными унижениями своей, дотоле безгрешной, рабыни (по ее словам, единственным и страшным ее грехом стало согласие на «соблазнительные предложения» Пузырькова), которые предложил ей и за дополнительные призы побудил испытать. А тут было и десятиминутное сидение голой ягодицей на пивной бутылке, быстро закончившееся падением женщины на пол «с искаженным от боли лицом», и облизывание ею пузырьковсковского лица и шеи с тонким слоем на них оливкового масла и толстым – «ядреной горчицы», и, сообщает романист, «новые прихоти, такие мерзкие и шокирующие, что их невозможно описать».

«Облизывать этого мерзавца… Брр!» – мучилась женщина. И утешалась: «Надо побольше заработать, чтобы убраться из России…»; «Тернист путь к цели, мама…»

Этой цели Варвара, она же Алиса (таким был ее артистический псевдоним), а на самом деле Наталья (от лат. «родная») Буйнова, достигла, через месяц скорее всего навсегда эмигрировав из родины России в Канаду. Вероятно, не без учета того песенного факта, что в Канаде «небо тоже синее».

Доволен был и ее временный моральный истязатель-унизитель Андрей Пузырьков, в очередной раз убедившийся, что человек, в особенности его соотечественник, «слаб, низок, малодушен и продажен. Так что себя корить совершенно нечем».

В этой же главе «Русского пациента», для Андрея Антоновича последней, он объяснит и себе, и читателям романа основную причину владеющей им мании унижать людей. Впрочем, более понятной она станет нам после анализа российской болезни, персонифицированной братом-близнецом Андрея Пузырькова Антоном Антоновичем Пузырьковым.

***

Нравственно-психологическая сущность этого героя романа в свой черед не лежит на поверхности. Антон Пузырьков не чудак или неудачник, не общественный изгой или современный киник, хотя иногда и сближает себя с тем или иным из них, и даже не жертва паранойяльного синдрома, как диагностировал его состояние доктор Райский. Подобно брату-олигарху физически невзрачный, он вместе с тем широко образован, высококультурен, наделен сильным аналитическим и синтезирующим интеллектом и несомненной гуманностью.

Но болен и он и еще сильнее своего брата. Ключ к его душевной патологии заключен также в потребности унижения (в лексиконе Антона Антоновича это слово уже не просто важное, но главенствующее), однако обращенного не на других людей, а к самому себе – как неодолимой жажде быть униженным, и чем бесчеловечнее, тем ему желаннее и сладостнее.

«Испытать шик крайнего унижения», «жестокое надругательство над собой», «бесконечные страдания» Антон Пузырьков готов всегда и в любых обстоятельствах. Больше того -- он их активно ищет, создает и провоцирует то в Богом забытом таежном Вельске, то в випповском вагоне поезда, то на крупнейшем мясном рынке Москвы. А предвкушение грядущего оскорбления заставляют его глаза «вспыхивать» с той же силой, что и взгляд Андрея Пузырькова при виде его новой жертвы – прекрасной незнакомки в «Яре».

Вместе с тем Антон Антонович, как было сказано раньше, духовно и душевно сложнее своего брата-двойника уже заметной двойственностью его жизненной позиции. Декларируя свою асоциальность («…Меня в этом мире волнует лишь собственное наслаждение. Большинству такая идея покажется странной, а то и нелепой. Но я на публику смотрю с полным безразличием»), он одновременно мечтает «обновить людское сознание» и «избавить человека от эгоистичного погружения в материальные соблазны и открыть перед ним чарующий мир познания». Поглощенный, по его словам, «исключительно» «вожделениями внутреннего “я”» («Внешний мир он давно не воспринимал, не чувствовал и не понимал»), не избегает людей с побуждениями именно внешними, будь то мелкий провинциальный шулер Адамидис, недавний зэк Федька Кряклин или местный каннибал и по совместительству «глава Вельского муниципального образования» Юлий Михеевич Полянов. Считая себя самодостаточной особью, которой «окружающий мир неинтересен», без малейшего раздумья бросается спасать от бандюг-амбалов («Уберите нож! Это опасно! – на ходу закричал он. <…> Он даже забыл о своем желании быть жестоко униженным и оскорбленным») Евгению Головину с ее товаркой, а позднее отдает ей врученные ему братом три миллиона рублей. Заявляя о своем равнодушии к мирской красоте («Я не могу восхититься природой, красота для меня ничто»), он при второй встрече с изящной от природы Головиной, «как влюблённый мальчик, не сводил с нее сияющих глаз».

Проще всего отнести эту разительную Антонову противоречивость к литературной невыдержанности его характера, т.е. к творческой слабости или частной неудаче А. Потемкина. На деле же она, в глазах романиста, более чем закономерна, так как коренится в ничуть не меньшей спутанности многих, нередко до полярности разных начал и тенденций, отличающих нравственное сознание и жизнеповедение огромной части нынешних россиян. И отчасти проясняется в свете той объективной причины, которой мотивировал свое основное «удовольствия» Андрей Пузырьков.

«Та, у которой я украден, В отместку тоже станет красть», -- провозгласил некогда молодой Евг. Евтушенко, выразив этим, в поэтическом отношении, прямо скажем, не самым блестящим афоризмом, однако же, отнюдь не «клеветническую» нравственную норму былого советского общества, где люди, постоянно обкрадываемые государством, не считали для себя зазорным по мелочам отвечать ему тем же. Сегодня в России крадут друг у друга с куда большим размахом и постоянством. Но с этой нашей «самобытностью» мы как-то легко и безболезненно свыклись (еще ведь Николай Карамзин о ней добродушно говаривал!).

Иное дело – постоянное чиновничье и вообще властное унижение, отнюдь не минующее в России и таких людей, как Андрей Пузырьков, особенно в начале его олигархической карьеры. «Вы думаете, – просвещает он унижаемую им безгрешную красавицу («Своей чистотой вы мне и понравились») Наталью Буйнову, – я не унижаю себя, зарабатывая деньги? <…> Думаете, я не шёл против своей воли <…>, создавая капитал? <…> Увы, сотни раз! Меня выгоняли из приёмной, я старался проникнуть к ответственным персонам через балкон, через окно, через форточку! Я бросался под их автомобили, симулируя травму, рискуя подвергнуться новому унижению. <…> Приходилось <…> прикидываться дурачком, чайником, бесхарактерным кретином». И, поведав о тех же издевательств над ним «одного крупного» министерского чиновника, пройти которые затем побудит свою временную рабыню, заключает: «Тяжела дорога в российское предпринимательство».

На секунду задумавшись, почему столь любое ему «удовольствие» унижать сближает его «с огромным количеством соотечественников», Андрей Антонович быстро находит и историческую его предпосылку: «Видимо, оно какими-то родовыми нитями связывает меня с многовековым российским крепостным правом. Ведь современных россиян отделяют от поры крепостничества всего пять-шесть поколений».

Итак, по Андрею Антоновичу, причина не в нем самом, а в исконной национальной ментальности его соотечественников, против которой идти, разумеется, бессмысленно. И, прибегая к логике Е. Евтушенко, Андрей Пузырьков, расставшись с Натальей Буйновой, «в первый свободный день отправился на бега» за новой жертвой – «каким-нибудь парнем лет тридцати атлетического сложения», дабы испытать его на «способность к сопротивлению самому дикому и унизительному обращению». Ведь, полагал Андрей Антонович, он унижал и не перестанет унижать всех, кто ниже его по официальному признанию или карману, оттого и потому, что сам был и будет впредь унижаем российским государством.

В качестве крупнейшего негативного фактора, повлиявшего на нравственную ментальность россиян, крепостное право, вне сомнения, учитывается и автором «Русского пациента»; не случайно на него ссылается и никогда никого не унизивший Антон Пузырьков («Я тешуcь издевательством над собой. <…> Конечно <…> я полагался и на помощь генетической программы, заложенной в каждом русском долгим опытом крепостного права»). В устах же Андрея Антоновича ссылка только на этот фактор выдает его стремление скрыть уже вполне индивидуальный мотив его «одной, но пламенной» страсти. Именно – месть людям за его отталкивающую внешность («Противный тип», – отметила про себя Наталья Буйнова: «А если он к губам потянется… Брр»). Недаром же из всех посетителей «Яра» для своего подлого оскорбления Андрей Пузырьков выбрал не первого попавшегося на глаза посетителя, а человека привлекательного, «с тонкими чертами лица».

Обратимся вновь к Антону Антоновичу. Сам он, представляет его нам повествователь «Русского пациента», «презирал себя за безотрадную внешность и постоянно мрачный настрой», но читатель, увидевший в этой самооценке героя его взыскательное эстетическое чувство, скорее отнесется к нему с живым любопытством, чем неприязнью. С первой же встречи проявила интерес к Антону Пузырькову проницательная выпускница физико-энергетического факультета Северного университета Евгения Головина. «Я бы тебя страшилой не назвала, – говорит она ему. – Да, ты не красавец, сам знаешь. Вдавленный носик, едва заметные бровки, редкие волосы, какие-то вялые, свисающие уши, бледный с желтизной цвет лица. Но у тебя чрезвычайно выразительные глаза. Они отлично передают твои бурные чувства».

При внешнем подобии своему брату-олигарху, нравственно Антон Пузырьков совсем не та его оборотная сторона, что, согласно французской пословице «крайности сходятся», лишь полярна аналогичной сущности олигарха. Генеалогически потемкинский Антон Антонович, на наш взгляд, восходит, своим физическим обликом, а также фамилией, к «маленьким людям» Н. Гоголя и Ф. Достоевского (вспомним неказистые фигуры Акакия Башмачкина и Макара Девушкина, над которыми потешались их сослуживцы или соседи), а смыслом духовно-душевным к Льву Мышкина, Алексею Карамазову; в сцене надругательства над ним випповскими пассажирами поезда Вельск – Москва и самому Иисусу Христу перед лицом иудейского синедриона (сравним: «Когда Он сказал это, один из служителей, стоявший близко, ударил Иисуса по щеке… Иисус отвечал ему: Если Я сказал худо, покажи, что худо; а если хорошо, что ты бьешь Меня». Ин. 18. 22. И: «Господа, что вы доказали своими побоями? – слабым голосом обратился Антон Антонович к Иванихину, пытаясь улыбнуться»).

Вслед за названными персонажами наших классиков Антон Пузырьков по праву считает себя плотью от плоти родного этноса в его былой и еще более нынешней ментальности. Но если его брат Андрей своей страстью унижать представительствует от верхов-хозяев России, то Антон, -- от ее бесправных и малоимущих низов, или, по его определению, от «самого забывчивого, самого страстного, самого незаконопослушного и самого образованного, а потому самого несчастного и оскорбленного народа». Из всех отечественных привилегий он выбрал себе истинно народную – «быть униженным и оскорбленным». Отсюда и его не менее, чем нравственный императив Иммануила Канта, «категорический постулат» жизнеповедения, согласно которому самое «желаемое благо – это грубейшее надругательство над собственной личностью».

Перед нами бесспорно аномальный персональный вызов всему российскому обществу. Нет сомнения: в глазах господствующего сословия современной России он столь же бессмыслен, как и пузырьковский «сигнал» бандиточиновникам вышеназванного випповского вагона о предельной размытости «национальной почвы» страны, «духовом кризисе», охватившем уже «не миллионы, а практически всех русских» и о том, что лишь ничтожная их часть испытывает «искренние опасения за судьбы российского государства».

Тем не менее главный адресат нравственных провокаций Антона Пузырькова не пяти-десятипроцентная верхушка России, а ее основная человеческая масса, где пребывает и сам их автор. И потому необычные и, на поспешный взгляд, всего лишь «истеричные» вызовы-призывы современного Льва Николаевича Мышкина, каким нам видится потемкинский «идиот», уверен, отнюдь не невозможны среди россиян и им не бесполезны. И не только в вымышленном художественном, но и в том материально-социальном мире, владельцами и созидателями которого обязаны быть все мы и каждый из нас.

Способ Антона Пузырькова пробуждать души и совесть сограждан напоминает мне акцию, коей потомственный японский самурай отвечал на нанесенное его чести незаслуженное оскорбление, – самоубийственное харакири на глазах своего унизителя. Средство это, разумеется, крайнее, для России экзотическое, а в случае его массового у нас применения, пагубное не меньше, чем алкоголизм или наркомания. Но как быть, если бесконечное народное терпение беспрестанных же унижений явно и давно преобразило такие традиционные культурно-нравственные добродетели россиян, как смирение и покорность, в противоестественный человеку культ нескончаемого народного страдания и самоуничижения?

Далеко не сводим к какому бы то ни было асоциальному акту смысл и жизненного исхода Антона Пузырькова, сознательным творцом которого, как и в прочих своих предприятиях, стал он сам. Посвященная его изображению финальная часть «Русского пациента» являет собой в семантическом отношении на редкость сгущенный и амбивалентный текст произведения.

За поиском очередных «моральных и плотских истязаний» («стану шестеркой, уборщиком, “поди подай”») герой оправляется на огромный мясной рынок Москвы, где всеми пинаемые гастарбайтеры, одним из которых готов сделаться и он, механизированно и вручную разделывают только что убитых свиней, коров и быков. И, наблюдая безропотную смерть могучего бугая, затем глаза его мертвой и отделенной от туши головы, глядевшие на него, «казалось, с какой-то тихой радостью», даже «услышав» обращенный к нему «монолог» животного уже из иного мира («Мне хорошо. Мне радостно! Все дни и ночи я теперь буду проводить в творческом уединении, в раздумьях и сочинительстве. <…> Здесь гордость не в почете, материального богатства не существует, никто не борется за хлеб насущный, никто никем не командует, никто никого не выбирает. <…> И главное – никакого презрения по отношению даже к самому гнусному существу»), Антон Антонович озадачивается «совершенно новой мыслью»: «Что, я бы испытал удовольствие, если бы мясник отсёк мне ногу или руку? Как этому быку? <…> Ведь чем больше страданий, тем острее ощущение эйфории. Именно такая зависимость заложена, наверное, в национальных генах, отпечатана в нашей истории от Рюриков до дней нынешних».

Убежденный этими аргументами, герой уже готов попробовать, но на время остановлен сомнением, не грешит ли он, по собственной воле в 32 года «торопясь в другой мир». Да и доктор Райский, рассеяв остроумными доводами религиозное опасение Антона Антоновича, советует ему прежде пожить жизнью большинства людей, т.е. «творить, строить карьеру, заводить любовные романы, жениться, наконец». Однако, чудодейственно оказавшись в теле своего реального, на вид совершенно благоденствующего сверстника (читатель легко узнает в нем Филиппа Киркорова), наш герой убеждается, что и тот, преследуемый «непреходящей завистью» недругов по профессии (а с некоторых пор еще и РПЦ), далеко не счастлив. И тогда «новая идея» Антона Пузырькова овладевает им окончательно. «Мой брат Андрей изгнал из себя русскость. А мне это не удалось, – констатирует он. – <…> Мне хочется всего <…>, о чем в глубине души мечтает истинно русский человек, не испорченный западным мировоззрением, – быть униженным и оскорбленным! Физически и духовно!» (курсив мой. – В.Н.).

Купив в ближайшем магазине электропилу, Антон Антонович уединяется в одноместном номере гостиницы и, погрузившись в ванную, начинает с чувством «замечательного удовольствия» в буквальном смысле урезать-укорачивать себя, переходя в потусторонний мир со словами: «…чем больше я себя сокращаю в размерах и потребностях, тем ярче проступает моя отстраненная индивидуальность, тем безразличнее становится мне окружающий русский мир».

Такова последняя сцена нового романа Александра Потемкина, исполненная уже и откровенного авторского вызова-упрека соотечественникам. Не питаю иллюзий – и он даст пищу для чьей-то иронии, а то и гневных вопросов «о праве какого-то там писаки судить великий народ», «тысячелетнее государство», «Державу» и т.д. и т.п. Это будут весьма пафосные, но лживые и ханжеские слова, исчерпывающий ответ на которые заключен уже в знаменитой мысли Н.А. Некрасова, процитированной мною в начале этой статьи. А она более чем уместна и в связи с таким художником, как Александр Потёмкин, удивительно много и плодотворно работающим в отечественной литературе не ради славы, материального успеха или правительственных наград, а по душевному велению, прекрасно выраженному опять-таки Н. Некрасовым: «Если долго сдержанные муки, накипев, под сердце подойду, Я пишу…».

Финальные сцена «Русского пациента» суть заостренная романная метафора того, что народная Россия на деле творит сегодня сама с собой. Ведь, как афористично диагностировал ее нынешнюю нравственную болезнь уже не вымышленный доктор Райский, а талантливый худрук Театра на Малой Бронной Сергей Голомазов, болезнь эта – «нежелание жить» (См.: Сергей Голомазов, «Главная проблема России – нежелание жить». – «Новая газета». Понедельник. № 90. 13. 08. 2012). «Есть, – напоминает Голомазов, – статистика, которая говорит о <…> росте подростковых самоубийств, заболеваний тяжелыми депрессиями. А при этом у нас самое большое количество миллиардеров, чьи состояния не снились арабским шейхам. Только в России может ничего не происходить при таком положении вещей. Те, кто хоть что-нибудь пытаются делать, – горячечные, радикальные, озлобленные. Никто друг друга не слышит, никто друг друга не видит. И вокруг – девять десятых <…> вымирающей инертной массы».

***

Среди недоброжелателей нового потёмкинского романа, думаю, найдутся и те, кто нарисованную в нем картину современной России сочтет нарочито мрачной и безотрадной. Эти искатели одних приятных эмоций в литературе, очевидно, не читали ни гоголевских «Мертвых душ», ни тургеневского «Дыма», ни «Бесов» Ф. Достоевского, ни щедринских «Господ Головлевых», «История одного города», где Россия девятнадцатого века предстает также совсем не лучезарным «городом Солнца». Им, по-видимому, неведомо, что та подлинная любовь к отечеству, что освещает произведение большого художника, всегда неразрывна с болью за соплеменников и праведным гневом к унижающим их учреждениям и собственным порокам. Между тем именно этой любовью одухотворен и «Русский пациент» Александра Потёмкина.

Есть в нем, впрочем, и вполне светлое лицо. Это та самая Евгения (от греч. «благородная») Головина, безработная выпускница Северного университета, перед чьим обаянием не устоял даже Антон Пузырьков, «категорически отрекшийся» от полового влечения в пользу «оргазмов разума».

Положительные героини Потемкина, будь то Настя Чудецкая в романе «Человек отменяется», красавица-дипломница истфака МГУ и будущий палеантрополог, или Катя Лоскуткина из «Кабалы», сначала подавленная нищетой и физическим недостатком продавщица в захолустном провинциальном городке, а в конце произведения – «молодая женщина» «с изящной походкой и ясным взглядом голубых глаз», успешная бизнес-леди в сфере лекарственных растений Сибири, не копируют женщин тургеневских, гончаровских или толстовских. И физическими обликами, и насущными проблемами они люди нашего времени, однако, умеющие, благодаря природной душевной чистоте и твердой воле, выражаясь уместными здесь словами классика, не загрязниться «от соприкосновения даже с пороком, даже если б существо это очутилось случайно в самом вертепе порока» (Ф. Достоевский).

Такова и Евгения Головина, проститутка или «вагонная» певица от невозможности выжить иначе, и, по существу, единственный в романе человек, своим каритативным отношением согревший добровольно страдальческое существование Антона Пузырькова. Чуткого читателя Потемкина порадует и в конце-концов открывшаяся перед Головиной перспектива, кардинально изменив свою прежнюю жизнь, стать ученым, конечно, не по примеру мнимых академиков и докторов наук из «Международной академии совершенствования духовного мира», учрежденной Еленой Мазуриной и Аленой Русаковой для «воспитания первоклассного метросексуала-потребителя». Ведь еще в заштатном Вельске Головина мечтала посвятить себя «проблеме управления потоками воздушных масс и извлечению максимальной пользы из солнечной энергии», т.е. научной задаче, обещающей спасать, а не растлевать людей. И в этой своей потребности потемкинская героиня протягивает руку таким своим предшественницам, как героини некрасовских «Русских женщин», гончаровские Ольга Ильинская и Вера, тургеневская Елена Стахова, Варенька Доброселова, Соня Мармеладова и Софья Долгорукова Ф. Достоевского, а также Вера Гангарт («Раковый корпус») А.И. Солженицына и участливые старухи и «молодицы» русской «деревенской» прозы.

Вслед за предшествующими ему повестями и романами Потемкина «Русский пациент» и в целом содержит немало перекличек с классическими русскими текстами, в особенности из созданных Ф. Достоевским. Так, в сценах нравственного совращения Андреем Пузырьковым Натальи Буйновой отдаленно просматриваются взаимоотношения безымянного Парадоксалиста и пришедшей к нему проститутки Лизы из второй части («По поводу мокрого снега») «Записок из подполья». Характеристика, данная тем же персонажем современному россиянину (он «слаб, низок, малодушен и продажен») воскрешают в памяти аналогичные четыре определения людей Великим Инквизитором из «поэмы» Ивана Карамазова: они «малосильны, порочны, ничтожны и бунтовщики». От «пробы» Родиона Раскольникова, чтó выяснит ему убийство «по совести» старухи-процентщицы, тянется ниточка к «может, действительно попробовать» Антона Пузырькова, задумывающего убить себя. «Недорогая гостиница» на московской Самотёке, где Антон Антонович исполнит свое намерение, рифмуется с «отдаленным нумером, душным и тесным» «деревянной» гостиницы Петербурга, в котором проведет последнюю перед своим самоубийством ночь Свидригайлов. Из иных параллелей назовем схожие по контурам и сюжетным функциям «путешествия» Антона Антоновича по убойному московскому рынку и – солженицынского Костоглотова по ташкентскому зверинцу.

Обозначенный литературный интертекст «Русского пациента», ничего общего не имея с заимствованием, обусловлен традиционным для русской классики воспроизведением и самых острых социальных проблем страны через призму вопросов, коллизий и исканий для человека «коренных» (И. Гончаров) и «вековечных» (Ф. Достоевский). Чему изначально довлеет сама природа homo sapiens – моральности (вере) или аморализму (неверию), коллективизму или индивидуализму, добру или злу, цельности или раздвоенности, движению (развитию) или покою (инертности), единению или разладу с природой и мирозданием; каково назначение человека на Земле и во Вселенной и способен ли он когда-нибудь уподобиться Творцу своему или же всегда будет предан и Дьяволу, – вот вопросы, над коими прежде всего бились выдающиеся русские романисты, по этой причине востребованные культурным человечеством и по сей день.

Александр Петрович Потемкин мучим ими же. В повестях «Я», «Мания», «Бес» и романе «Человек отменяется» он задавал эти вопросы, хотя в основном и на материале жизни российской, однако же европейскому человеку двадцатого века в целом, допустившему антропофагию двух мировых и множества гражданских войн, гнет тоталитарных режимов, антидуховные последствия однобокого технократического прогресса и культа потребления. В последнем же романе он, всецело обратившись к российской реальности последних двадцати лет, национально конкретизировал их, бесстрашно и беспощадно показав нам: мы, россияне, кем бы мы ни были, все тяжко и едва ли не безнадежно больны!

Но свою обязанность перед нами замечательный художник исполнил сполна, ибо имеет все основания, как 170 лет назад в предисловии к своему «Герою нашего времени» М. Лермонтов, утверждать, что исследуемая им нынешняя российская «болезнь указана». Точно и исчерпывающе.