Дерзновенный праздник извращенного разума

"Дать пощёчину всему человечеству – этого нынче уже явно недостаточно… Задача – изощрённо наказать человечество за все его проказы!" (Виктор Дыгало, герой романа «Человек отменяется»).

Легенды, которыми овеяна фигура Александра Потёмкина в кругу его читателей, обрисовывает его не только как плодовитого романиста и знатока потаённых этажей современной реальности, но и как человека, эту реальность практически созидающего: Neng gou, shangren! – способный коммерсант, – не без иронии по-китайски определяет он сам этот тип успешных предпринимателей.

«Основная концепция», или общая идея, каковая должна быть у всякого крупного мыслителя, в его романе звучит так:

«У Алексея Лосева – платонизм, у Циолковского – космизм и вечность, у Вернадского – живое вещество и ноосфера; музой Геракла была физическая мощь, а Наполеона – экспансия и господство над миром, музой Гринспена выступает учетная ставка доллара... Моя же муза – скандал в собственном сознании. Кстати, как бы еще поскандалить, какую тему избрать, на кого или на что по-настоящему обозлиться? Брызнуть слюной, пособачиться?»

В другом варианте основная идея выглядит так:

«В современном мире существует несколько основных концепций мировосприятия: религиозная, экономическая, коммунистическая, приоритета силы и бессознательного «либидо». Я же предлагаю разбудить в сознании человека нечто совсем иное, по-моему мнению, наиглавнейшее: фантазию не обремененного культурой свободного разума. Человек обязан позволять себе абсолютно всё».

Разумеется, «абсолютно всё», что говорится, – говорится не от автора, а от того или иного действующего лица: ткань романа – сплошь монологи героев. Но меня не покидает ощущение, что героям роздана некая всеобъемлющая мироконцепция: ожидание подступающей катастрофы человечества, дошедшего до стадии биологического вырождения вследствие безумств вывихнутого разума.

Эта мироконцепция расчленена по лицам. Сначала надвое. Носители скрупулёзно выписаны по внешнему контрасту: потёртый невзрачный пенсионер-бедняк Химушкин, который про своё презрение к человечеству помалкивает, предпочитая плевать на него в глубине души, и – наглый олигарх Гусятников, который про своё презрение орёт на всех углах и всякому возражающему затыкает пасть стодолларовой купюрой, а если противник весомый, – то чемоданом, набитым теми же купюрами. Контраст этих фигур носит, я бы сказал, инструментальный характер, так что, перекидываясь аргументами, они понимают правила общей игры и даже говорят друг о друге: «Кто из нас сумасшедший? Он или я?»

Спор этих «апокалиптических гвардейцев» таким же методом перечисления доводов переносится на другую пару: красавица-студентка Анастасия – против инженера-мизантропа Дыгало. Здесь грядущее перерождение человечества обсуждается в плане операциональном: красавица (в духе присно-почивших «шестидесятников») призывает собеседника к любви и надеется, что человечество выздоровеет в силу внутренних потенций, а инженер призывает её к ненависти и жаждет решить проблему человечества, поскорее оное уничтожив.

В результате красавица прекращает спор и сходит с дистанции, инженера выкидывают на помойку, олигарха съедает тигр, к которому тот, дразня, влез в клетку, а пенсионер остаётся со своей ностальгией по временам, когда он скрещивал рапс с горохом.

А автор что думает?

Интересный вопрос, – как любят говорить, выгадывая время для ответа, нынешние мастера культуры. А автор наблюдает эту картину, доводя безумства героев до абсурда. И поскольку безумства действительно абсурдны¸ – с первой строки романа автор предусмотрительно отступает в тень иронии. В эпиграфе – Ницше:

«Необходимо очень много моральности, чтобы быть безнравственным в утонченной форме».

В романе об «отмене человека» действительно «очень много моральности» В перевёрнутом виде. С точки зрения нормальной логики это классическое литературное сумасшествие. Поначалу даже чудится в монологах Химушкина Гоголь с его Поприщиным. Потом возникает Достоевский с «Записками из подполья». Дальше понимаешь, что Достоевский здесь заложен во всём объёме: с бунтом твари дрожащей, с программным бесовством и с неизъяснимым мороком русской всеотзывчивости (неразборчивости? невменяемости? неисправимости?).

Конечно, от Достоевского – эти огромные бредово-безостановочные, без абзацев, внутренние монологи, в которых мысль кружится, идя по своим следам и кусая собственный хвост, а я, читатель, заряженный на реакцию «от противного», вдруг обнаруживаю, что дикие суждения героев вовсе не противны моему собственному здравому смыслу, а будучи дважды перевёрнуты (на голову и обратно на ноги), вполне согласуются с отлично увиденной реальностью, которая прячется в щелях общей конструкции (и побуждает к тем плодотворным читательским контактам, с которых я начал статью).

В соответствии с заветами Достоевского (и с современным общим желанием отыскать, наконец, русскую идею) предметом раздумий Потёмкина становится русское самосознание. «Может сложиться впечатление, что живут на земле два совершенно разных биологических вида»: европеец и русский. Прослеживаем контраст:

«Да, они наша противоположность! Мы чудаки и мечтатели, скандалисты и любители выпить покрепче, разгильдяи, но гениальные изобретатели. Они – моралисты, считающие, что ложь может быть священна, потребители, готовые купить и продать любого, добродетельны, но в меру. Они всё делают по строгому расписанию, по заведенному распорядку. Если угощают – то по счету, если любят – то по брачному контракту, если ненавидят, то дозированно, по определению суда... Когда мы отстегиваем нищему, то убеждены, что даем милостыню самим себе, когда они жертвуют обездоленному, то тешат себя чувством собственного превосходства. Мы – паломники хаоса, вседозволенности и разгула, единственная наша цель – неограниченная власть империи духа. Они – опекуны порядка, отчимы почтительности, высокомерные прокуроры и безжалостные судьи нашего внутреннего мира. Мы относимся к ним уважительно, с респектом, они к нам – со снисхождением, как богатый дядька к осиротевшему, обездоленному родственнику. Делу и любви мы отдаем себя полностью, они долго размышляют о целесообразности поступка и почти всегда материально выигрывают в долгосрочном раунде. Так вот, между этими двумя традициями продолжается и набирает силу молчаливое соперничество. Если мы победим, то мало кто услышит музыку победы, если они одолеют нас, то звуки фанфар оглушат вселенную…»
Итак, что такое «мы»?

«Мы самые бедные в средствах, но самые богатые духом… Нам, русским наслаждаться жизнью сам Господь запретил… Наш удел – сохранять в себе духовную скандальность, возвышенный образ мыслей и драчливость в помыслах… Вот такой я чудак (это уже не Химушкин исповедуется, а Гусятников – Л.А.) …готов выбрасывать огромные деньги ради игры воображения, материализующей мои химеры. Видимо, это чисто русская манера. В скучной Европе с таким феноменом не встретишься.

Они-то с радостным убеждением единогласно признают меня сумасшедшим. Ну, кем еще может быть богатый русский со своими надуманными, не имеющими никакой деловой пользы экспериментами? А может, я и есть такой... wo kanlai feng kuangde. (С китайского: «Видимо, я сумасшедший»).

Если помните, Семён Семёнович и Иван Степанович выясняли: кто из них сумасшедший? На всякий случай я напоминаю читателю, что все идеи, высказываемые в романе Потёмкина от имени того или иного действующего лица («сумасшедшего») на всякий случай надо вымерять от противного. Но я думаю, что сумасшествия во всём этом мало, и русский космос высвечен с позиций здравого смысла. Потому он и воспринимается как хаос, что точка отсчёта здравая. Потому и стал миллионером Иван Степанович, что в высшей степени соображал, что делает. И говорит он вполне трезво и с сознанием дела:

«Русский человек не способен на жизнь среднего класса, на законопослушание. Игры воспаленного разума не позволят ему вести образ жизни европейского середнячка. Нам крайности нужны, страсти великие… Русская рулетка постоянно соблазняет роковым выстрелом нагана: быть или не быть Ивану Гусятникову?... Перережу всех на мелкие кусочки… Воистину, ужасное есть предтеча прекрасного, а Россия – страна не для господства разума, а полигон разнузданной страсти!»

Простите, это уже не господин Гусятников. Это гражданин Дыгало говорит. А может, зэк Проклов, убивец и маньяк. Тут интересно не распределение ролей, а общий мотив. Та почва, которую пашет мировой Разум. Та печка, от которой он, Разум, танцует. Или та печка, в которой выпекается данный пирог. Штудирование Достоевского не прошло даром этим товарищам, господам и гражданам: картина русского духовного сознания воспроизведена в романе Потёмкина со знанием дела и в грубом соответствии с исторической реальностью. В грубом – потому что в законническом, то есть с упущением такой неизъяснимости, как благодать (если говорить языком времён митрополита Иллариона, грека, пытавшегося понять русских). Потёмкин иногда щеголяет китайскими словесами (иногда итальянскими); я думаю, это оттого, что чувствует он необходимость перевести русскую невнятицу на какой-то другой язык, или включить какой-то другой язык в систему отсчёта. Иначе не выбраться из тёплого, бездонного русского болота. А выбраться – мучительная задача, единственный путь спасения от нависшей катастрофы.

Итак, можно ли вспахать русскую почву плугом европейского Разума? Ну, хотя бы в порядке умственного эксперимента? Сделав Закон точкой отсчёта при созерцании этих беззаконных комет среди расчисленных светил?

Иммануил Кант помогает Потёмкину поставить такой эксперимент.

Звёздное небо высится где-то над нами, иногда изумляя нас красотой.
Внутри же нас – Закон (который на каждом шагу подменён или профанирован русской душевной непредсказуемостью).

Однако со времён великого кенигсбергского умозрителя прошло два века – с Освенцимами и Майданеками, газовыми камерами и блицкригами, – так что впору заменить Закон его Отрицанием (не удержусь от того же каламбура: надо очень верить в Закон, чтобы пробовать его отменить).

Тут помогает другой великий немец – Хайдеггер. Если классическая философия исходила из того, что сущее – есть, то Хайдеггер, потрясённый гекатомбами ХХ века, меняет точку отсчёта:
«Почему вообще есть сущее, а не наоборот – ничто?»

Прикованный к этому «наоборот», Потемкин с последовательностью, аккуратностью и методичностью начинает доводить свой художественный эксперимент до закономерного конца.
Если уж спасать человечество от вырождения, то слабых – уничтожать! Падающего – толкнуть! (Вот и ещё один великий немец пригодился, с его антиморалью). «Дать пощёчину всему человечеству!» «Изощрённо наказать человечество!» (Вы помните, что все эти проекты – игра «от противного», они должны нас провоцировать... так поддадимся же провокации). Униженных и оскорблённых – не жалеть! (Достоевский по-прежнему рядом). «Способствовать селекции, стимулировать появление сверхчеловека…»

«Как будет эволюционировать гомо сапиенс»?

Не знаю. На запредельные темы я не решаюсь полемизировать ни с господином Гусятниковым, ни с товарищем Химушкиным, ни с герром Дыгало. Это за рамками моей компетенции.
В рамках же моей задачи – я в высшей степени понимаю отчаяние умного и наблюдательного человека, который, чтобы справиться с грязевым потоком нынешней реальности, устроил себе (и читателям), как он хорошо сформулировал, – «дерзновенный праздник извращённого разума».

Лев Аннинский
литературный критик

Книги Александра Потёмкина вы можете приобрести в интернет-магазине www.ozon.ru