«Человек отменяется»

Критик Лев Аннинский в своей статье о романе Александра Потемкина «Человек отменяется», выделяя «общую идею» романа, «или «основную концепцию», каковая должна быть у всякого крупного мыслителя», делает такой вывод о сверхзадаче автора: «в высшей степени понимаю отчаяние умного и наблюдательного человека, который, чтобы справиться с грязевым потоком нынешней реальности, устроил себе (и читателям), как он хорошо сформулировал, – «дерзновенный праздник извращённого разума». Боюсь, что авторская формулировка – провокационная: праздник ли? И разум – «извращенный» или трезвый до логической казни противоположной сферы – сферы чувств? И состоялась ли казнь в этом романе, движимом как раз чувством – тотального отрицания современного мира и всех его псевдоценностей?

Но с рецензией Льва Аннинского я во многом согласна – и потому не буду повторять ее основных положений (о профессиональной экономической «подкладке» романа и характеристике европейского сообщества, о национальном вопросе, о сверхчеловеке и «территории герра Розенберга»). Чисто литературная сторона романа – мощное влияние Достоевского – критиком подчеркнута тоже очень точно: читатель может прочитать рецензию Аннинского на сайте издательства «ПоРог». Прибавил к «достоевщине» другой критик – Анатолий Белкин – и Стивенсона: «вечную историю о докторе Джекиле и мистере Хайде каждый новый рассказчик стремится внести что-то своё. Рецепт, по сути, прост: перенести действие к себе, осовременить, освежить лексику, – вот только влить новое вино в старые мехи удаётся-то не всем. Впрочем, здесь напиток получился довольно занятный». Мне тоже, едва я начала читать роман «Человек отменяется» сразу вспомнилась знаменитая история о докторе Джекиле и мистере Хайде. Впрочем, возникла ассоциация и с «двойничеством» Достоевского – и последняя ассоциация оказалась сильнее стивенсоновской, поскольку автор, Александр Потемкин, не поставил перед собой задачу четкого контраста двух героев – «хозяина жизни», миллионера Гусятникова и бывшего биолога Химушкина, «философа-мизантропа (...) может, и похлеще Ницше» (А.Белкин), а пошел по пути психологических «отражений – искажений».

Но есть и еще одна сторона романа, – гротескно-сатирическая, которая сближает его с Салтыковым-Щедриным, если идти по направлению к русской классике. От Салтыкова-Щедрина хлесткие характеристики вечного русского взяточника и казнокрада-чиновника, особенного близкого к власти и к капиталу: «близость к Кремлю развращает человека, воспитывает в нем пренебрежение к себе подобным», «Россия уникальна прежде всего своей непобедимой бюрократией. И Пушкин сокрушался, и Гоголь высмеивал, и Салтыков-Щедрин клеймил, но уже почти двести лет прошло, а все ничего. Ваши силы еще крепче стали, а гонорары во сто крат возросли. Мы вместе, чиновник и бизнесмен, – это уже грозная сила, с возрастающим успехом пьющая кровь всего общества».

Гротескно-натуралистические сцены, демонтирующие полное моральное разложение, разработаны не в «холодном ключе» постмодернизма, а очень эмоционально окрашены авторским отношением, которое писатель в другом месте романа просто высказывает: «Мораль опустилась на порядок. Нравственность почти исчезла, только около одного процента вообще понимают этот экзотический термин. Захотят сделать из господина N гения – сотворят за большие деньги, глазом не моргнув. Стремление к идеалам? Каким? Идеал сегодня – высокий уровень дохода и престижное положение в обществе. Доброта? Совершенно не рыночная категория», «Общество перестало обращать внимание на бесчеловечность».

Александр Потемкин – человек сочувствующий, возмущающийся, негодующий, пусть и вкладывающий своей социальный протест в уста героев, – за ними всегда угадывается позиция самого автора: «Разве не кощунство (...), в стране, где две трети населения не могут свести концы с концами, голодают, одеваются в обноски и замерзают в жалких квартирках, торговать аксессуарами по астрономическим ценам?», «Для чего вам деньги сегодня? Вы же привыкли нищенствовать!».

Определенное влияние постмодернизма не обошло роман «Человек отменяется»: Гусятников устраивает «литературные игры», порой крайне изощренные по жестокости, цель которых унизить человека и – зеркально – самого себя!), «опустить» его до уровня сточной канавы (в ней, в конце концов, окажется Виктор Дыгало, третий главный герой романа) и доказать, что нынешний человек, для которого существуют только материальные ценности, сам себя превратил в хайдеггеровкое «ничто». Одна из таких «игр» – построение крепостной деревни (именно здесь отчетливо вспоминается Вл. Сорокин), и Александра Потемкина удивляет не желание миллионщика ощутить себя крепостником-помещиком: «Первый раз в жизни ему придется выбирать, точнее, покупать, живые души! «Ах, ах! Прямо скажу: волнующее это занятие – приобретать людей! Становиться их владельцем! Повелителем! Я приготовил лорнет в традициях русских помещиков, разглядывающих живой товар. Рядом с собой за стол усадил писца – для инвентаризационного учета поступивших холопов».

Его поражает готовность людей (заметьте, взращенных в эпоху советов!) легко отдать свою свободу, стать рабами и за деньги выполнять любые, самые извращенные прихоти, своего помещика-крепостника. Можно было бы предположить, что стоит за такой готовностью: автор, мол, хочет показать вечное русское психологическое рабство (устойчивая мифологема, давно требующая логического опровержения), однако, другие страницы романа опровергают такой взгляд – крепостная деревня для писателя – это вся страна, «Римушкино» (название намекает на моральный упадок Рима и его последствия), где правит горстка внезапно разбогатевших людей или их финансовых наследников, и человек для которых – «самая дешевая материя, грошовый товар! Мусор!», ведь «большое состояние лишь наводит на человека глянец, но никак не делает из него благородное, умное существо. А состояниями владеют единицы. Если и они лишь глянцевые, то на кого в таком случае рассчитывать?».

Вторая игра Гусятникова уже, казалось бы, чисто литературная: он готов «потратить более ста тысяч долларов, чтобы почувствовать себя Кириллом Троекуровым и проследить, чем закончится двести лет спустя история, почти во всем схожая с сюжетом повести Пушкина «Дубровский»?» Цель этой игры –продемонстрировать многоярусную коррупцию судебно-исполнительной системы: за взятку Гусятников хочет отнять законно приобретенную недвижимость, причем парадоксальная сатира спланированного «мероприятия» в том, что собственностью владеет... он сам! «Вот такой я чудак, – не без доли самолюбования, признается он, –готов выбрасывать огромные деньги ради игры воображения, материализующей мои химеры. Видимо, это чисто русская манера. В скучной Европе с таким феноменом не встретишься». Оказывается за крупные деньги и такое возможно. Нет правды закона. «Пол-России отнимает друг у друга собственность». Гусятников – человек с «достоевщиной», потому в каждом им самим «униженном и оскорбленном» способен увидеть и отражение себя самого: «Лиши меня денег, недвижимости, бизнеса, чем я буду заниматься? В какой дыре окажусь? Чем начну зарабатывать на хлеб насущный? Сам буду действовать локтями, чтобы стать крепостным Римушкина. Барьер-то между нами лишь денежный».

«...каждый должен стыдиться, должен! – вступает в роман голос другого «ненавистника человеков» Виктора Дыгало. – И не просто так, иногда совершив подлость и через минуту забыв об этом, а отчаянно, ежечасно – стыдиться, что оказался таким жалким, никчемным огрызком разума в гармонично выстроенном мире. Для нас ли он вообще создан?»

В конце романа Виктор Дыгало попытается реализовать свой проект уничтожения современного человека для того, чтобы ускорить его мутацию и превратить его в «человека нового». Эта идея отразится в романе Александра Потемкина «Соло Моно», в котором мизантроп Дыгало превратится в Федора Михайловича Махоркина, родившегося и проживавшего в Сивой Маске, жители которой «становятся не мыслящими и чувствующими существами, а лишь хотящими и требующими», потому что «в последние десятилетия практицизм и потребительство поработили всю мыслительную деятельность сивомасковцев. Она стала до убогости примитивной («Соло Моно»). Собственно говоря, проблема та же – и социологическая, и философская.

«Французы разрешают своим виноделам ускорять старение вина и коньяка искусственным путем, мануально. (...) Так же следует поступить с человеком. Если вы считаете, что он в подростковом возрасте, думайте, как сделать, чтобы он быстрее созрел, повзрослел, наполнился высшим содержанием», – убеждает Дыгало Настю Чудецкую, которая пытается ему противопоставить другой философский взгляд на человека и его предназначение: «Идеальная, прекрасная утопия – любовь к людям. Необходимо стремиться к тому, чтобы она охватила все человечество», – так думает Настя. Кстати, получился удивительно привлекательный женский образ: красивая, умная, чистая девушка, – именно таких женских характеров недостает современной российской прозе.

Насте Чудецкой близки идеи русского философа Николая Федорова: «Развитая совесть диктует исполнить долг» (...) перед предыдущими поколениями, перед предками – «не только самим добиться бессмертия, но и найти пути их возвращения к жизни! В новом качестве, в преображенном облике. Знаете ли вы, что истина по-гречески «алетейя», буквально «незабвение». А в будущем всеземном языке, надеюсь, истину обозначат уже ее полным значением: «анастасис» – воскрешение!». Однако Дыгало, считающий, что современный человек в своем развитии зашел в тупик, и необходимо срочно ускорить его мутационные процессы, стимулировав их искусственно, далек от идеалистического гуманизма, полагая сферу чувств, которая управляет человеческим миром рудиментом, требующим полного отсечения. Но «ведь любовь – это мощнейшая в мире энергия, – пробует убедить его Настя, – Голый, сухой интеллект кончит тем, что сам себя уничтожит».

«Человек отменяется» – роман идей. Если в «Соло Моно» образ главного героя не только не лишен психологии, но именно психологически достоверен: у читателя возникает полное впечатление, что с ним говорит изгой и маргинал Махоркин, то в романе «Человек отменяется» каждый герой — носитель идеи, и все эти идеи образуют философскую полифонию, из которой читатель сам вправе выбрать тот голос, который покажется ему убедительнее. Но, может быть, солирует мысль о том, что «Мы все, миллионы, миллиарды людей, – это один человек! Вот где истина! Он вбирает в себя всех без исключения. А каждый из нас – это лишь микроскопическая частичка Великого Человека в нашей ментальности все же матрица идеала – христианство, идея трансцензуса человека, его выхода за свои пределы, перерастания себя, воспаляет ум... Пришло время переделать самого человека».

Ради великой цели «переделать человека» Виктор Дыгало готов принести себя в жертву: «Энергия моей ненависти к человечеству настолько высока, что обязательно вызовет невероятные скорости потока гелия в глубоких горизонтах Земли. Эта турбулентность вступит во взаимодействие с минералами, превращаясь в мощнейшую взрывчатку, в миллионы раз превышающую мощь атомного оружия», «необходимо найти любое углубление, канавку, чтобы лечь, и собраться в своей ненависти, и выплеснуть ее в недры разлома. Именно из этого разлома выходит гелий, что позволит использовать его для провоцирования крупнейшего взрыва. Наступает самый ответственный момент в истории эволюции! Человек навсегда отменится! (…) Я, Виктор Дыгало, ценой своей жизни отменил человека. Воскресите меня, мечтаю порадоваться вашему миру. Я заслужил такое счастье!». Таков конец романа. Эсхатологический? Пародийный? А сам Виктор Дыгало – разве не несет на себе отсвет пародийности? А миллионщик Гусятников? Или бюрократы-чиновники? И даже такой вот «Джон-ячменное зерно» Семен Семенович Химушкин, который путешествовал в качестве пшеничного зернышка, – и это очень интересные страницы романа: «А сколько неописуемого восторга испытал я в лунке пахотной земли! Да! Перемещаться в совершенно неожиданные предметы – отменное состояние разума». Емкая метафора творчества или пародия на нее? И, наконец, не пародия ли и весь роман – горькая, гротескная, сатирическая, философская – не попытка ли свержения гения, который искал и все-таки находил в человеке Божественное начало, потому что за и д е е й провидел человека, для которого на слезе ребенка держится мир?

Достоевский не отменял человека, поскольку прозревал в нем Божью искру и верил что «парадоксами российской версии человеческого предназначения» спасется все человечество. Впрочем, и Александр Потемкин верит в спасительные «русские парадоксы», не понятные западному миру: «наша душа открыта любому, сердце приветствует первого встречного. За нашим скудным или богатым столом сидят званые и неприглашенные; мы скромны в средствах, но сыты по горло; мы с дырявым карманом, но упиваемся до чертиков, мы самые бедные в средствах, но самые богатые духом. Как это получается, господа европейцы? Вы уверены, что Цицерон – это фирма, продающая салфетки, Кант – это машина для стирки белья, Чайковский –это современный американский музыкант, живущий на Седьмой авеню, а Пушкин –русский водочный король», а мы – «чудаки и мечтатели, скандалисты и любители выпить покрепче, разгильдяи, но гениальные изобретатели. Они – моралисты, считающие, что ложь может быть священна, потребители, готовые купить и продать любого...».

Но божественного начала А. Потемкин ни у русского человека, ни у другого не видит: «Человек отменяется» – роман атеистический, в большей степени являющийся интеллектуальной игрой с читателем, которого автор ловит в ловушки собственных читательских представлений, но игрой – страстной, эмоциональной, потому что выигрыш автора в этой игре слишком велик – это убеждение читателя в том, что и он читатель т а к о в, и он, читатель, тот самый человек, который о т м е н я е т с я.

Это самое интересное у Александра Потемкина – игра идей. А самое привлекательное – его способность жалеть и сочувствовать. Да, да, именно так. За этими эвтаназийно-евгеническими, обличительными и даже финансово убедительными доказательствами ничтожности и бесполезности для мира и самого себя современного человека с исчезновением которого «исчезнут неизживаемые пороки: жестокость, криминальность, агрессивность, богатство, бедность, грубость – словом, все людские ущербные проявления», есть у автора и жалость к нему, и даже любовь. Автор любит и Настю Чудецкую, и нелепого Химушкина, ему симпатичен этот «характерный тип гордого, но никчемного человека, чье время заканчивается». И даже поставивший жестокий эксперимент над ««холопами» Иван Гусятников не может в романе переступить черту человеческого и убить другого – он способен нанести удар, но все-таи не убить.

В конце романа Гусятников как бы казнит себя и становится жертвой тигра: зеркально повторяется жуткая сцена в «крепостной деревне», свидетелем и фактическим вдохновителем которой он был (сцена убийства военного и смерти «спасителя князя Мышкина»). Зверь поглощает зверя, которого Густяников сам в себе видел. Но не забывайте, что антиподы – «Гусятников Иван Степанович, богатый коммерсант, меценат, красавец» и «Химушкин шестидесяти лет с невыразительной внешностью, больным воображением, тощим карманом и худым здоровьем» – один и тот же человек. Именно потому, когда Густяников наносит удар случайному прохожему, тот внезапно узнает в нем Химушкина. Оригинальный писательский ход. Но не просто ход – единство и превращение Гусятникова и Химушкина, одного в другого – это символическое, образное выражение того, что талантливый ученый в стране победившего аврального капитализма – никто, главный герой теперь не ученый, а тот, кто владеет средствами, и страной управляют «богатые коммерсанты, меценаты, красавцы» гусятниковы вместе с бюрократической верхушкой, падкой на их капитал.

Но, хотя герой нашего времени, увы, не Химушкин, которому ничего не остается, как предпочесть жизни в реальности жизнь в собственном воображении, автор выбирает его. «Человек с богатым воображением способен в собственном сознании создать себе комфортный мир и оставаться в нем всю жизнь». Порой реальность все-таки Химушкина настигает: очень значимая сцена романа – приход Химушкина и Дыгало в обиталище бомжей. Это перевернутый мир, утверждает Александр Потемкин – бомжи предстают гораздо более умными и образованными, чем люди, стоящие у власти и владеющие большими капиталами. Только здесь, в полуразвалившемся доме, произносятся слова, свидетельствующие о настоящем патриотизме, потому что «Человек отменяется» – жесткая сатира на современную Россию. Но человек, по мнению автора, везде таков. Потому срочно требуется его «переформатирование» (как в романе «Соло Моно») в научной лаборатории (а не в каморке сторожа музея как в романе «Я»): «необходимо организовать в Москве научную лабораторию, собрать в ней единомышленников из физиологов, генетиков, специалистов по новейшим органическим соединениям и поставить перед ними задачу: переместить разум на новый долговременный носитель».

То есть нужно создать нового человека, отказавшись от биологии: «Человек как биологическая субстанция – одно существо, человек разума и духа – совершенно другое. Умница Рене Декарт первым заметил это». Биология – это секс, это индустрия, которая обслуживает сексуальные (и ее косвенные) потребности, это агрессия, «звериность», это аморальность, безнравственность, низкая инстинктивность, причем, даже «человека думающего бизнес трансформирует в человека чувствующего. А чувственные создания – это прежде всего жертвы массового сознания, люди, прочно связанные с рекламой, магазинами, Интернетом». Именно потому пришла «пора нам самим вмешаться в ход собственной эволюции», – это говорит не только герой романа Виктор Дыгало, но утверждает и сам автор, убежденный, что «род людской завершает свое присутствие на Земле».

« – Какое существо мы получим? (…) – Владелец Вселенной вас устраивает?». Виктор Дыгало уверен, что новый человек должен стать настоящим homo sapiens, человеком разумным. И бессмертным. Но, по его мнению, чтобы ускорить процесс создания нового человека, нужно взорвать старый мир. Такой вот революционный романный импульс, подкрепленный отсылкой к анархисту Кропоткину, который «писал, что бунт отдельной личности может оказаться венцом сознания многих». Но Настя Чудецкая (в некотором смысле анти-Настасья Филипповна) категорически не согласна с опасной идеей Дыгало о необходимости уничтожения человечества, свое несогласие она высказывает мягко, но доказательно: «Я же убеждена, что стихийные мутации ничего выше человека разумного не создадут. Он пока венец творения и способен самостоятельно мастерить себя дальше».

Итак, современный «человек отменяется». Потому что его модификации все бракованные: это или глумящийся над «холопами» миллионер или продающий страну и себя чиновник-бюрократ (по сути все они – «холопы духа», что в себе подмечает Гусятников), или никому не нужный ученый, или умный бомж, выброшенный из социума, – а, если перейти границы, – скучный, правильный и фактически бесталанный западный человек. Схематично? Может быть. Но ведь, повторяю, роман пародийный. Ирония, сатира, гротеск – его оружие. Но смеха он у читателя – хотя бы над сами собой – не вызовет, это наверняка. Абсурдность мира, показанного Александром Потемкиным, сильнее отдает горечью, а не смехом. Не только потому, что попытки улучшения человеческого вида, которые уже предпринимались (и упоминаются в романе) в начале ХХ века, отдают еще более страшным абсурдом, но и по причине главной: все-таки путь к улучшению всего человечества лежит только через самосовершенствование одного – то есть каждого, а не через тотальное «переформатирование». Пушкин понимал, что восстание декабристов обречено именно по этой причине. А вот каким путем должно идти это самосовершенствование, когда миром владеет золотой телец, и «безудержно стремящийся к гармонии, окружающий себя роскошью, накапливающий капиталы» человек, «сам того не понимая, приближает конец света»? И этому способствуют культ «отрицания христианской нравственности поддерживаемый сюжетами, растлевающими новые поколения соблазном вседозволенности» и «культ тотальной потехи над человеком, этим уязвленным существом».

Изменив себя, мы изменим мир. А «как хочется увидеть миг человеческого совершенства! Засвидетельствовать в анналах истории трансформацию собственного разума. И тогда Тверская, смоченная дождем или Москва-река при свете неоновых ламп разверзнется до самого центра Земли, а в душе каждого из нас поселится Солнце, казалось, отдаленное на миллиарды километров. Именно в это замечательное время по-настоящему влюбится сердце...».

Может быть, я ошибаюсь, но мне кажется, Александр Потемкин это время предвидит. Или предчувствует. Потому что чувства ведь тоже бывают разными. Есть и те, что приближают нас к человеку будущего – гармоничному и духовному, и не столь важно, на каком носителе окажется его мощный интеллект, главное, чтобы сохранилась у него способность любить и сопереживать, ставшая в нашем обществе дефицитом ...

Мария Бушуева

литературный критик, литературовед